МОЛИТВА В ГЛУШИ

О цикле стихов "Бусы"

Ладонями тоже можно пускать солнечных зайчиков,
на зайчиков лучше смотреть боковым зрением —
иначе можно сжечь глаза,
и тогда все, что вам будет видно —
это что вам угодно…

Да угодно же, угодно…
Но что я буду отражать,
когда меня снова повесят в гостиной?
Представляешь:
входят люди, заглядывают в зеркало,
а там — пыльный чердак…

1

Можно раковину морскую к уху прижать, можно на землю теплую лечь, можно ногами босыми с пылью дорожной говорить — только ведь мало этого, мало, спросить бы себя: "О чем гудит?" и ждать, долго, может быть, всегда… Говорящая эта галька для меня — нечто большее даже, чем медведевский "певчий гравий дорог", хотя и близки эти камушки по своему происхождению, как родственен мир "Песенки Герды" его "Теплому северу" (не знаю, понимает ли сам Олег Медведев, что он сказал…) Почему мне захотелось помочь ей говорить? — она вроде бы и не нуждается в помощи, но, лишенная привычной для меня поддержки музыкой, она, боюсь, останется говорящей только для меня...

В беспредметном, лишенном действующих лиц пространстве "Бус", должно быть, воплотилась давняя мечта: идти босиком, налегке по нагретой солнцем дороге, по которой никто не может вернуться назад, идти бесконечно, забыв свое имя, свое прошлое, все свои А и Б, и Я… Петь, забывая спетое, говорить, оставляя себе только ощущение от сказанного, от неуловимого превращения, произошедшего в ходе беседы. Максимальная степень высвобождения из контекста, из бытовых причин и следствий… Короче говоря, чистая дхарма, полное отсутствие кармы. Мечте захотелось говорить языком, забывшим облик говорящего. Этот язык со временем становится суховатым, как погромыхивание сухой ветки, как шорох пересыпаемого в ладонях песка, становится соленым от колких, крупных кристаллов соли — соли выкристаллизовавшегося понимания. Понимания чего? Когда говоришь таким языком, постоянно что-то происходит, перетекает одно в другое много-много маленьких и больших пониманий, предыдущие забываются, остается вкус соли и погромыхивание веток на ветру, отчетливое в большой тишине… Казалось бы, постоянное это шуршание, пересыпание песка должно навевать мысли о текущем времени, о смерти… Если о времени, то совсем о другом, известное нам в пространстве "Бус" останавливается, раздвигая любое мгновение до бесконечности…

Как будто засохшей лозы
Негромкое, в такт, громыхание.
Мне нравится этот язык
За то, что в нем нет придыхания

Сырой от дождя похвальбы
И крика последнего птичьего,
Что в нем ничего — от судьбы,
Что в нем ничего — от обличия,

Но только вскрывающий хруст
Внезапно нахлынувшей млечности…
Ах, сладко стоять на ветру
И знать о своей бесконечности.

Гул, как ощущение жизненности, наполненности пространства, оно одушевлено, текуче, переменчиво, разговорчиво — нигде более, пожалуй, не чувствуешь себя настолько не в одиночестве — только здесь и понимаешь, что быть одиноким невозможно, это придумал кто-то грустный, который никогда никуда не шел… А тот, кто шел, сам становится похож на этот теплый, обточенный морем камешек, он набирает тепло до поры до времени и, кажется, вполне способен когда-то переменить качество полностью, стать чем-то другим, уже не тем, кто ждет и слушает, вбирая тепло — уже тем, кто это тепло отдает, такое маленькое новое светило… Постоянная смена качества мнится лучшим свойством этого мира. Предощущение изменения — легкое, как не ухом, а кожей улавливаемый звук — будто что-то теплое возле лица дышит… Будто кто-то близкий у крыльца ждет, темно-синего от любви — небо, дом? Молитва в глуши, в пустыне — и все же в глуши обитаемой, оберегаемой:

Вся тяжесть здесь, вся нежность здесь
И невозможный краткий отдых,
Пока вниманье держит взвесь:
Тяжи и нити — воздух, воздух —

Которым обморок горит,
Которым обморок поется,
В провал сознание летит,
Но нить не гаснет и не рвется,

И веткой тянется вовне —
В неутолимую безбрежность…
Какая мощь дрожит над ней,
Какая нежность.

Но почему такая необходимость, страсть к освобождению от контекста? Забывать себя, как птицы на току забывают страх гибели? Вылущивать это "внутренее", чтобы безжалостно отбросить затем и его? "Есть надежда бросить себя ради замысла о себе, надежда на то, что любимейшая часть твоего существа, его смысл и оправданность в чистом образе явится, когда освободится не только от "худших вещей", но от всего тебя; что явиться она может только так; что ей дорого твое прощальное приветствие; что во всем этом есть любовь." ^*

Только бусы на ней… А ей ничего и не нужно больше: идти и говорить, говорить и нанизывать маленькие понимания, и нить не гаснет и не рвется, молитва длится, волны тепла расходятся в пространстве, изменяя его…

2

Вот если выплакать глаза
В любом из направлений горя —
И то, что видит, выйдет за,
Как лодка, брошенная в море.

Всякое горе в этом пространстве обретает небывалый прежде смысл, ничем почти с самим горем не связанный: пересказанное здешним языком, оно освобождается от себя и становится… победой. Вдыхает снег — выдыхает сказки… Это и есть, должно быть, способ превращения кармы в дхарму — а уж она, в отличие от своего несимпатичного порой подсобного материала, сырья (тут любое годится), сама все оправдает, объяснит и распутает, сама все заполнит и исцелит… Она не побеждает беду, она исцеляет того, кто в беде. "Настоящая победа чудесна: она побеждает не то, с чем боролись."^*

И вынет спекшуюся соль,
И новых требует мистерий,
И сознает свое лицо
В веселом воздухе потери.

Понятно, что пахнет от такого способа бедой не меньшей, опасностью вполне определенной, неизбежной — и чем дальше в глушь, тем больше дров… То есть сам ты теперь — дрова, сырье… В постоянной смене качества обнаруживается самое опасное свойство этого мира: вернуться нельзя — некуда. Песок и соль. И, что абсолютно убийственно — щемящая красота происходящего берет тебя, как младенца, прикладывает к груди — и вот ты уже не можешь прожить без ее молока, но "смысл этой красоты смертоносен, поскольку здесь ему нет места — и он относится к бессмертию, потому что явлением своим делает смертное "здесь" чужбиной."^*

Песок и соль — а соль крута,
И едкий вкус всегда заметен —
Не потому ли ты, мечта,
Растешь, как брошенные дети:

Чтобы однажды в ветхий дом
Ворваться из большого гула —
А я случайным мотыльком
К большой груди твоей прильнула.

Смотри: в такой голубизне
Все резче узенькие плечи…
И эта жизнь горька вполне,
Как состоявшаяся встреча.

Я говорю: пустынный край,
Песок и соль в стакане каждом —
Но умоляю, повторяй
Слова, что утоляют жажду.

Теряя зависимость от бытового — кошмара ли, рая — попадаешь в ее не очень-то бережные объятия, но — скрип песка на зубах привычнее, чем давиться сухою коркою… "Она не то что небезопасна, она действительно спасительна, а страшнее спасения нет вещи. Если кто считает это преувеличением — пусть вполне серьезно подумает, что имеет в виду спасение. Мечтать на этот счет не приходится, все уже сказано."^*

Казалось бы, всего лишь речь — и как далеко она может завести… Но речь поэтическая, сама выпроставшаяся насколько возможно из контекста (литературного, социального), обретает силу заклинания — для завороженной ей жертвы, конечно, не поддавшиеся на зов волшебной дудки почуют опасность заранее и спасутся… от спасения... И правильно сделают, кстати…

Только тот,
Кто проходит следом —
Ни до, ни после,
А о том же —
Идет-идет,
Да вдруг заговорит
С пылью на теплой дороге.

26 января 2004 г.

^* Ольга Седакова "Похвала поэзии"