ОЖИДАНИЕ В ЛИССЕ

Игра в камушки (предисловие)

«Когда-нибудь я напишу себе книгу» — скажешь ты себе давным-давно или в далеком будущем — а впрочем, не все ли равно, в какой именно точке времени? Книги создают себя сами из вертикального вещества. Вневременная рука Мастера бросает горсть камней, они рассыпаются в произвольном порядке по горизонтали времени, сохраняя свои магнитные связи друг с другом и целостность замысла. Если вовремя собрать камни, получится книга. Или цикл стихов. Или цикл циклов. Или одна единственная песня. Баловство, ненужная дерзость, неоправданная блажь, игра Мастера. Если повезет, эту книгу сможет кто-нибудь прочитать. Но это не так важно. Важно то, что настоящие рукописи не горят — они оказываются нами.

Один из самых бесполезных споров — спор о том, является ли текст «продуктом», имеющим смысл лишь в случае наличия «потребителя». Он никогда ничем не кончается — ведь спорщики, как правило, находятся в разных пространствах, в которых за аксиому принимается почти несовместимое мироощущение. В одном пространстве «потребитель» есть, он реален, современен, физически достижим — он может «потреблять или отказать», а значит диктовать свои условия игры. Это ловушка горизонтального времени. Оно уходит, унося за собой свои «шедевры», как река, поднимаясь, уносит мусор с берегов... В другом — «потребителя» просто нет, есть Читатель — и он существует на правах «лирического героя» — а значит, удостоен права быть, понимать, соучаствовать, даже требовать понимания и соучастия... но этот диалог происходит на других условиях, на равных, вне рынка, здесь торг неуместен, как в бредовом порой разговоре влюбленных... которых даже время не разделяет, а соединяет. Это ловушка вертикального времени. Оно никогда никуда не уходит...

Горизонтальные люди говорят, что познание это такой постепенный трудный процесс — ты сначала нащупываешь веревку, даже еще не зная, что это называется веревкой, потом какой-то вроде-бы-столб и прочие непонятные штуки — и если повезет, к концу своей нелепой жизни тебя осенит, что это не отдельные штуки, а одна целая штука, и называется она слон. И что здесь никогда не было темно. Чаще всего на это уходят тысячи жизней, в которых ты умираешь, так и не увидев слона. Ну мало ли что говорят... У нас же всё не как у людей. Ты входишь в определенную точку времени и сразу торопишься сообщить — вот он, слон. Большой и прекрасный. Но не успеваешь, поскольку на языках здешних говорить еще не обучен. Или никто еще не научился говорить на твоих? И начинается кошмар — ну, обучение распознаванию веревок и столбов, скука смертная, сами знаете.

Время от времени ты бросаешь еще один влюбленный взгляд в свой каменный сад. Ты смотришь в него — он смотрит в тебя. Совершенно некуда спешить. Совершенно нечего делать. Все совершенно. Уже. Когда-нибудь вы станете единым целым и некому будет смотреть. Но пока есть время...

I. Прощание с зеркалами

Лучше улыбаться. Улыбаться себе, жизни и смерти. Ничто из этой «святой» троицы не стоит ни «уважения», ни «осознания ничтожности». Вот улыбка — это пожалуй как раз то, что они все заслуживают. (Впрочем, вряд ли Вы это когда-либо примете...) Что же касается «силы смерти», то точно такую же силу приобретает все к чему прикасается и жизнь и ты сам. И красная цена этой «силе» — улыбка. Впрочем я уже повторяюсь...
                                                   К.К.

1

Лист бумаги или экран компьютера, оконный проем или открытое небо — это провокация, единственная в этом измерении настоящая провокация, которой нельзя соответствовать в полной мере, но нельзя и отказаться. Жизнь (прекрасная, страшная, волшебная, дикая, бедная, странная, невыносимая) должна звучать, звенеть, дышать, течь, смеяться и плакать, мучиться, плавиться, становиться видимой, отпечатываться, проявляться, проявиться... на уже засвеченной фотопленке, слишком поздно, никто не увидит, но не все ли равно? Совершенно не имеет значения, есть ли мы на самом деле и существует ли такая многомерная фотопленка, на которую можно нас записать. Важно, чтобы текущее через нас звенело, кем бы оно ни было в наше отсутствие.

2

Солнце слепит глаза, бормотание волн сливается с шуршанием разговоров и коротких снов, умнее всего было бы свернуться клубочком вон под той сосной, зажмуриться, выспаться наконец... но нет, эта тень будет бродить, спотыкаясь, спрятав голову в плечи, подбирая всякие бутылки, деревяшки, ракушки, просоленные ботинки, веревки... ну, сами знаете, что валяется на берегу. И как бросить это странное занятие — бессонное копание в вещах, о которых мало что знали даже их владельцы? Кажется, пустяки, а вот вовсе и не пустяки... и даже не в том дело, что каждая вещь может рассказать свою историю. Рассказать-то она может, да я же не Андерсен — все равно кончится тем, что я все эти вещи и истории присвою и расскажу как свои, никто и не заметит мелкого воровства, никто не опознает потери. Но почему чувство потери не оставляет меня? Откуда я узнаю наверняка, что вы есть, когда вы станете мной вот-вот, совсем, безвозвратно?

3

Одни и те же пути, протоптанные нами, глупыми муравьями, могут защитить лишь слепого — посмотрите, как расплываются в разные стороны дома, которые мы видим каждый день из окна — как корабли в Лиссе… Иногда я удивляюсь, как мы находим дорогу домой, возвращаясь из соседнего магазина. Проваливаюсь на знакомых тропинках, вижу какое-то мгновение, что мир изменился — более того, он и не вернется, он никогда не возвращается — так куда же возвращаемся мы? Действительно ли настолько тверды стены нашего жилища?

Посмотрите, как движутся любимые лица — каждое мгновение их относит ветром, а мы думаем только о том, как показаться умнее и независимее... завтра мы будем кусать локти, но некому будет сказать «хорошо, что ты есть» — не дотянуться, не прикоснуться... как непереводимый иероглиф, проявляется образ другого — и растворяется, не успев протянуть видимую нить, и долго сквозь время движется невыраженное, и достигает нашего сознания через столько-то световых лет…

Мы придумали себе мир прочных стен и надежного хлеба, верных удовольствий и крепких привычек, но кто живет в этом мире? Некто, кого мы поставили на место себя, у него так хорошо получается, он так много умеет, знает, понимает... Я отдала бы весь этот опыт за возможность один день, не переводя дыхания, прожить в реальном мире. Мире, который никогда не возвращается. Но я остаюсь здесь. Потому что отдам и то, и другое за возможность встречать и провожать корабли, приходящие в Лисс, и, кутаясь в шаль, возвращаться в свой дом, к чаю с бальзамом, и ждать прихода следующего корабля. Потому что долго, слишком долго плывут бутылки с нашими письмами. Потому что кто-нибудь должен их прочитать через сколько-нибудь световых лет...

4

Кто делает Шаг? Не тот, кто смотрит — он заворожен бесконечным созерцанием полоски света под дверью. Не тот, кто чувствует — он слишком долго жил на сквозняке, он похож на соляной столб. Не тот, кто слышит — незамысловатый набор звуков ходит по кругу его ума, возвращаясь к одной и той же теме. Тема растет, разбухает, тяжелеет и упирается в потолок, и нет пирожка с надписью «съешь меня — уменьшишься», а сад так манит Алису... «ленивейшую в целом мире Мэри»... Не тот, кто хочет встать — он парализован самим желанием. Не тот, кто накапливал опыт — он слишком много знает и хочет знать еще, и он так не любит терять накопленное. Кто там еще? Ау?.. Тот, кто боится. Единственный живой в этой компании.

5

На определенном этапе любые усилия, раньше приносившие плоды, превращаются в ловушку. Празднуй, говорит сердце, ведь это все так смешно! — Ну уж нет, отвечает ум, ведь мы еще так несовершенны. — Это было интересно только в самый первый раз. Разве ты не видишь, мы застряли в какой-то неимоверной скуке, а вокруг так много вкусного! — Потому и застряли, что не все уроки прошли... Ум, бедная запутавшаяся белочка со сломанными зубками, в этом зоопарке уроки никогда не кончаются. Ты застрял в колесе совершенствования. Кто тебе сказал, что усилиями можно купить свободу?

Никто не видит совершенства несовершенного. А все потому, что, выбирая более безопасное между дикой чащей и зоопарком, игрой и уроком, жизнью и больницей, мир выбрал сторону болезни. Но и в её томительных сновидческих чащах, в самых безвыходных бесслёзных комнатах, в самых темных подземных пещерах — таится волшебная искорка пробуждения.

Юнг даже в патологии видел Сказку. Фрейд даже в Сказке видел патологию. Юнг — волшебник будущего. Фрейд — призрак прошлого, неплохо потрудившийся над утратой человечеством самоуважения. Будь попрочнее старый таз...

6

Но кто говорит тебе, что жизнь твоя должна быть такой или иной, чтобы быть хорошей? Что у нее должен быть именно другой, более ритмичный, ритм, большая, такая как надо, скорость перемещения между твердыми объектами – столами, зданиями, кассами, станциями, делениями градусника и качеством съеденного… между некими важными делами, достижениями, отношениями, целями, смыслами – и непременно другими, не такими как у тебя сейчас, в эту минуту…
/...погоди, здесь нет ничего такого, только дым, дым от сигареты, можно отодвинуть шторы, а можно не отодвигать, ночь все равно все видит… воздух так свеж – знаешь, как бывает, все окна закрыты, а ты чувствуешь, какой воздух за окном, это как удар ветра по поверхности озера… там сейчас выпал снег, в электричках пьют горячий чай из термоса и смотрят в окно, где снег, и тоже ничего не помнят…/

Кто убеждает тебя в том, что именно твоя жизнь нехороша и недостойна, кто напоминает тебе неотступно, что ты о чем-то забыл, чего-то не сделал, кого-то обманул, обидел, не оправдал, дышал как-то не так, не тем местом и не тем временем… не так одет, не столько и не там весишь в килограммах, не тем весишь в обществе, да что ты вообще можешь? ты ведь слишком много… пьешь, куришь, ешь, спишь, сомневаешься, хочешь, ждешь, думаешь, врешь, привязываешься, помнишь, боишься, веришь, избегаешь, опаздываешь…
/...сосновые иголки, они горят, слышишь, вот так выныривают из сумерек, с горячим запахом, черная земля и горячие иголки, и шум реки, это кто-то рубит дрова, дятел тоже притворяется, что очень занят, но это не так, и его прозрачный свет смешивается с другими, ветки ведь даже в темноте светятся, а днем и подавно, а ночью земля звенит, взбудораженная взглядами звезд, не может никак успокоиться, под окном собираются местные духи и обещают, что я вспомню, что я просто еще не умею вспомнить, как будет хорошо…/

Чей голос судит о твоих мгновениях, припечатывая тебя к стенке? Пришивая тебя к осям координат, неподвижным, безразличным осям координат «пространство-время»? Ребенок, забывший закрыть за собой дверь, кого ты боишься обидеть, что ты можешь, черт возьми, помнить?
/...они любили меня, как будто не знали, что родились от меня, а не наоборот, и не притворяйся, что это важно… они любят горячий чай и не любят включать свет, больше ничего не нужно понимать…/

7

Ты делаешь такие маленькие шаги. Осторожные шаги слона в посудной лавке. Шаг влево — шаг вправо — и все их трогательные уловки станут явными, нитки грубыми, боль крикливой, и тени выйдут из укрытий. И все будет испорчено. Опять.

Ты отдашь свои песни другим. Вместе с горстями поцелуев, муками пробуждения, шепотом засыпания и иллюзией близости в тесных домах, забитых хламом. Ты оставишь себе глоток звездного ветра и старые кисти художника, решившего, что пустая белая стена лучше любой картины. Другие станут твоей работой. «Мы тебе что-нибудь должны?» — спросят они, когда ты закончишь. «Ничего!» — лихо ответишь ты, это потом ты почти заплачешь, когда денег в твоем кармане едва наскребется на ближайшую электричку. Но именно так ты будешь платить за возможность бытия невидимкой, без страха повредить хрупкую ткань их реальности.

Когда-то ты очень испугался того, что способен натворить. Много, говоришь, воды, слишком много. Велик океан. Пусть вода протекает насквозь, лишь бы руки не сжимать. Ты видишь не людей – больных ангелов или замученных детей. Когда не хочется уже ни смеха, ни слез – но только Красоты. Ты бы вырвал это жало, но боишься вместе с ним вырвать что-нибудь важное. Если лишнее – само выпадет? Твоя жизнь будет казаться очень неуклюжей, мой добрый Мастер. И печаль покажется долгой, такой долгой, что ты будешь просить себя каждый день этого путешествия — пойдем отсюда, пойдем, уже ничего не будет таким, как хочется. И этот долгий уход превратится в искусство. Как и все, к чему ты однажды прикоснулся.

Недоношенная печаль – как дурное вино. Лучше бы и самому не травиться, и других не угощать, да куда ж ее еще понесешь? Переношенная печаль – как уксусная кислота, разъедает сердце и разум, спрятать бы ее на полку с надписью «детям не давать», так ведь все равно найдут? И лишь печаль правильной выдержки даст ту глубину и вкус, которые вернут тебе магию. И тогда ты снова скажешь: «Таков мой замысел!»

У тебя могло быть всё, о чем пожелает Душа. Но эта старая кисть не знала иной краски, кроме белой, и белая краска не кончалась, и ты повторял – «таков мой замысел!» – ненужная дерзость, неоправданная блажь...

«Ты зачем с трубой за санями погнался? Колдонуть не мог?» – «Ты представляешь... забыл...»⁽¹⁾ Так и живем. «Волшебная палочка сферы услуг» всегда под рукой. Только рука не поднимается.

8

Жалость жестока. Сострадание безжалостно. Жалость всегда под рукой, удобна в обращении и сохраняет нам лицо — поскольку оставляет нетронутой иллюзию человечности. А значит, и безопасности. Сострадание же в прозрачности своей несет разрушение всему, на что мы делали ставку, пока учились выживанию. Оно когда-нибудь со смехом обнимет нас, разденет нас, сдерет с нас все маски и отберет все игрушки. Вот тогда мы и узнаем тебя, Свобода...

9

Тоска по Учителю — не от нехватки чьего-то присутствия в настоящем. Это внезапно просыпающаяся древняя память тела о пройденных когда-то путях, прорывающаяся в это мгновение вместе с возникшими будто бы ниоткуда запахами, звуками твоих же шагов, приходящими из глубины словами и выросшей за тысячелетия нежностью — и нежность становится почти непосильной, и ты уже готов узнавать тех, кто был тогда рядом. И не важно, когда, где, как, в школах каких таких мистерий, опытов, знаний это случалось и случалось и случалось снова. И хочется снова сказать то самое «Да!», с которым ты шагал в свои бесконечные пропасти, открывал незнакомые двери и падал в лапы к своим демонам, и хочется снова ощутить поддержку того, кто не даст тебе обмануть самого себя. И ты благословишь его дубинку, и только этот голос признаешь как старшего... До того момента, когда этот голос сообщит не без сарказма, что он — это ты, и все, во что нужно упасть — это твоя собственная жизнь.

10

Умеющий улыбаться сказал на прощание: «Если между двумя зеркалами однажды прошел свет, он будет идти вечно». И карусель завертелась. Карусель мутных зеркал в кромешной темноте, в них и вглядываться-то приходилось на ощупь, ими было бы нелегко пускать солнечные зайчики... облупленные, захватанные грязными руками, пристыженные сами собой, голодные, ищущие спасения, жаждущие одобрения, манипулирующие, жестокие, мелочные, испуганные — но кто в них смотрел по-настоящему? И что они знали о себе сами? Какую-то одну грань целого, едва проступающую в малозначимых деталях, как рисунок на холсте в каморке папы Карло.

Кто говорил им безнадежно: «Посмотри в чистое зеркало. Воспользуйся им, пока есть этот момент очарования, вневременной мостик, крохотная щель между мирами, дверка для дыхания сердца. Оно не присвоит тебя, не повредит твоих сетей и не потревожит твои раны. Тебе не нужно казаться белее, чем тебя сделали. У тебя не получится быть чернее своей слепоты. Лишившись полярностей, твоя дикая красота наполнит собой грудную клетку и выкормит тебя отверженной когда-то страстью. Есть чужая игра, большая игра, очень глупая игра — и есть ты. Хорошо, что ты есть. Ошибайся снова. Можно ошибаться. Нужно ошибаться. Иначе зачем ты здесь?»

О, все наши волнительные игры с отражениями... весь этот голод, тоска, привязанность, зависть, ненависть, обиды, фантазии... нацелены только на одно — оттянуть, насколько это только возможно, сокрушительный момент, когда холст будет сорван — а за ним не останется ничего, кроме Бесконечности.

11

Разлука — это орудие труда для превращения обезьяны, умеющей рифмовать слова, в поэта.

12

Когда от этих снов останется только его улыбка — ты вспомнишь слово «достаточно». У него будет вкус горелых степей, необъятность нехоженых миров, грохот водопадов и блеск горячих лошадиных шкур в свете заходящего солнца. Простота истощения. Последняя опора для птицы без ног. Радость аутиста. Мастер, ты достаточно долго танцевал? Или у тебя все еще есть силы?

Разноцветные флаги всех эпох, алтари, заваленные сердцами отдавших свое бессмертие за три корочки хлеба и дырявую крышу в аду, бормотание священнослужителей, уводящее в темноту, шествие через мертвые города. Флаги треплются на ветру, меняя цвета, тела уже проданы, лица покрываются морщинами, спины горбами, и это они рождены от тебя, а не ты от них. Бессилие матери, терявшей детей всех цветов кожи на войнах между красотой и властью. Скрип колеса искупления, давно завершенного в воплощении. Ты сам — выношенный собой плод розы, когда-то вырванный из чрева на потеху чужим богам. Достаточно.

Заканчивая пути в пустынях этой планеты, ты оставлял им свои выжженные солнцем или смертельным холодом кости как залог своего возвращения. Намеченное изначально свидание с собой всегда оказывалось где-то впереди. Тысячелетиями у тебя было лишь одно дело — ты неистово знал, что должен пронести свой огонь через темные времена, через темные жизни. Жизни закончились. Достаточно.

Первый Поэт танцующего материка, знавший язык Земли в те времена, когда сознание еще не научилось укладывать себя в тесные коробочки ума, выстроивший на первых потерях свою звенящую вертикаль, так и не научившийся говорить. Литература всегда была слишком тесна для разворота твоего крыла. Не стихи от жизни — но жизнь как стихи, жизнь теплыми руками творца, сердце, всегда открытое в собственное небо. Твоя работа окончена. Осталось одно искусство.

Ты вернешься с войны — для других она только начнется. Ты попробуешь нащупать зыбкие основания начатого тобой моста — они будут его раскачивать. Ты докричишься до нежности песчаного берега той стороны — они спросят, не больно ли твоим босым ногам. Ты найдешь свое первое яблоко — они будут вырывать его из рук. Достаточно.

Твоя энергия здесь не для того, чтобы кормить голодных, спасать несчастных или ублажать спесивых. Они выкормят себя сами. Ты будешь смеяться, когда поймешь, что мост преодолен, а руки твои опять пусты.

Но есть улыбка умеющего улыбаться. Одного этого вполне достаточно.

13

Улыбка не зависит от причины. От счастья или несчастья. От здоровья или болезни. От удачи или поражения. От знания или незнания. В ней нет никакого смысла. Нет цены. Приходит ниоткуда и уходит в никуда. Когда сама захочет...

Есть очень простые способы приманивания улыбки.
1. Позволять ей приходить.
2. Не мешать ей приходить.
3. Не заставлять ее приходить.
4. Не ждать ее у порога.
5. Не бояться, что она не придет.
6. Не трогать грязными руками.
7. Отпускать при первом требовании.

Она не капризна. Волшебный зверь, она всегда ждет где-нибудь поблизости, в зарослях под-чувств, под-ощущений — ждет, когда можно будет подойти. Если ее очень долго не видно, придется приманивать ее... криком. Она не может слушать искренний крик человека — и не подойти. Крик рвет ткань черных мыслей, и тогда она может подойти и, обнюхав кричащего, уткнуться в него теплым лбом... Тссссс...

Если освободить ее чувственность,
умерить ее вспыльчивость,
очистить ее от внутреннего,
избавить от ассоциативного —
то становится ясно, что она
никогда
никуда
не уходила.

II. Сказки королевы мечей

1. Возвращение магии

Нитки белые, нитки золотые, сердечные изумрудно-зеленые и бирюзовые, синего голоса незабытого неба, осеннего вкуса спелой души, напоминаний строгого фиолетового, с саркастическим отливом маджента и нежностью солнечного ветра... Незапятнанная поверхность холста так и просится в нетерпение пальцев. Мысль забегает далеко вперед, ищет привычные опоры для проявления формы и падает с обрыва — а далее ничего, лишь потоки плазмы, веселый танец влюбленных энергий. Океан волшебства в ожидании повелений. Спешка, жажда, дрожь иллюзорных клеток, ужас ошибки. Больше не запутать ни одной нитки, не застрять ни в одной из историй. Не потревожить усилием чистую музыку дыхания.

Удовлетворенность воздуха, создавая выражения, не лишает их своей любви, но выражения могут забыть удовлетворенность. Ужас, говорят они, как же мы сможем строить, если ты забрала нашу твердость? Как станем танцевать, если ты отняла одежду? Как восхитимся красотой, если ты ослепила глаза? — Нет-нет, никакого напряжения. Не запутай нитки, принцесса. Каждому яблочку свой срок, у каждого стежка своя роль.

А впрочем — путай на здоровье, ниток у нас много. Сколько захочешь.

2. О душах «одного призыва» и наших разговорах на небесах

В одном странном месте, которое тут принято называть Домом, жили-были веселые, бесстрашные, любопытные, невероятно чувственные и страстные светящиеся существа, искатели и авантюристы, певцы духа и изобретатели вселенных. Как только кому-то из них влетала в сердце очередная безумная идея, они тут же приходили в невероятное возбуждение, всей компанией — независимо от того, на каком конце Дома они находились в данный момент. Так уж сложилось, что их огненная природа делала их вдохновение доступным для растревоживания себе подобных на любых расстояниях, через любые препятствия. И вот однажды зачувствовали они совсем уж великое и грандиозное. Сколько на это потребуется веков и свеч и на кого они будут походить к концу проекта, они не подозревали, потому что не умели думать и понятия не имели о том, что в их вдохновение вмешаются такие пустяки, как мучительное переживание длительности времени и непроходимой тупости пространства, а также благоприобретенные (и усложненные со временем) животные инстинкты. Но они предвидели некоторые тонкости, а поэтому клятвенно пообещали узнавать друг друга в любой форме и любом заблудшем состоянии. Нет, не обязательно для того, чтобы вместе рожать детей, варить борщи и умереть в один день. Просто они очень сильно любили друг друга, имели нежную склонность к почитанию друг друга и знали, что будут нуждаться в некоторой поддержке. Что им будет крайне приятно не только продолжать заниматься общими безумными делами, но и просто ручкой помахать и сказать «привет» в неизбежные моменты примагничивания своей родственной природы в какой-нибудь неожиданной точке изобретенного ими пространства.

А потом прошли века и тысячелетия, а может гораздо больше, может мы даже не представляем, сколько прошло в здешнем человеческом понимании. Сгорело фантастическое количество свеч. Наши безумцы пронесли свой огонь через все мыслимые и немыслимые темные времена, потому что не могли не пронести, так уж они устроены. Но, кроме всего прочего, они страстно любили учиться, и они учились и научились — думать и создавать проблемы. И даже превращать свои исключительные дары и способности в эти самые проблемы. И что самое смешное, поскольку делать они все могут только на совесть, то и проблемы, которые они создают, тоже сделаны на совесть. И они придумали раны и поражения, обиды и предательства, разлуки и разочарования. А когда их старые раны ноют о перемене погоды во вселенной, они отворачиваются от мира, так и не осознавшего свою удачу, и запираются в своих маленьких уютных блиндажах. Чтобы зализывать раны и отращивать новые сияющие формы. Которым, может быть, повезет чуть больше быть узнанными и принятыми в этом странном безумном, но иначе чем они, мире.

И посмотрите — где мы сейчас. Мир катится хрен знает куда, а у нас тут «пир во время чумы», наш «магический театр» открывает двери, не обращая внимание на отсутствие сборов, мы встречаемся как бы случайно на судьбокрестках мира и интернета, безошибочно угадывая родную интонацию и блеснувший свет, и мы еще не разучились слушать песни друг друга, мы еще способны оглянуться на уходящего с очередного пира своим извилистым путем и успеть сказать «хорошо, что ты есть, я помню тебя, будь всем, чем ты хочешь быть». А когда мы встретимся на небесах за рюмочкой чая, чтобы поболтать о здешних морях-океанах, и спросим друг друга, как нам удалось так хорошо научиться превращать дары в проблемы? — я скажу то же, что и сейчас. Нет никаких проблем. Я уважаю каждый ваш выбор, соединяющий нас и разделяющий нас. Я почитаю ваш Дух и восхищаюсь каждым образом, создаваемым вами. Я узнаю вас во сне и наяву, на небесах и на земле, под землей и под водой, в аду и в марсианском плену, в мутных сферах между мирами и на Мосту Цветов. Потому что я люблю вас так сильно, что одно только это способно пробуждать меня из самого дурного сна, который я умудряюсь создать или в который осмеливаюсь попасться. Вот так.

3. Коробочки счастья

Никто не знает, как это случалось — может, немного больше алкоголя, чем обычно, или накопившаяся сила традиции, да хоть бы и просто усталость от повторения одного и того же. Но несколько раз в жизни, перед самыми праздниками, когда местные жители украшали город огоньками и запахом чуда, а из сеток уже торчали мандарины, открывалось скромное окошко возможности. Тогда самые смелые отходили в сторону от общей суеты и доставали из себя свои маленькие коробочки счастья, чтобы тихо-тихо, пока никто не видит, налюбоваться его светящимися обещаниями. Совсем чуть-чуть, одну маленькую минутку. Боковым зрением, уголком разума, краешком сердца. А потом тщательно заворачивали их обратно во все слои подарочной упаковки, крепко-накрепко перевязывали выцветшими от времени ленточками и закапывали обратно, поглубже в косточки, в печенки, в самые, можно сказать, почки. Чтобы никто в мире не увидел Настоящего Счастья. Чтобы никто никогда не смог повредить его тонкую кожу, погасить его мужество, отменить теплоту обещаний. И, сгорбившись от общей темноты, шли себе дальше и дальше, а на плечи ложился серый снег позапрошлогодних ран, уже не имеющий власти для возобновления боли, но вполне пригодный для маскировки.

Но горе тому, кто был настолько безумен, что решался не прятать обратно своего счастья. В лучшем случае он получал все самые тяжелые камни, накопленные за пазухами первых встречных. А в худшем — его никто и не замечал, все ведь были заняты маскировкой, подсчетом курса доллара и приготовлением салата оливье. А безумец уходил от всех, прикрывая рукой дыры во внутренних органах и оплакивая убитое счастье. Иногда органы зарастали, иногда нет — но случалось и такое, что новые коробочки счастья, почти такие же точно, как старые, снова появлялись внутри, только в других местах, поэтому их существование можно было обнаружить только через много-много лет. Когда вид мандаринов и салата оливье переставал внушать отвращение. Когда серый снег на плечах начинал таять за истечением срока годности и больше не мог спрятать ни шрамов, ни пустоты, ни проносимой под ними контрабандой надежды.

Скромное окошко возможности, ты продолжаешь дразнить уходящих навсегда, празднуя что-то непонятное свое, приплясывая под некрасивую музыку новостей, не обращая внимания на необращающих внимание. Ты знаешь, что Настоящему Счастью не место в маленьких коробочках, а еще — что оно такое живое, что совсем ничего не боится. Ты знаешь, что мы, скорее всего, пропустим этот танец. И следующий. Но тебе нет дела, потеряем ли мы остатки памяти или все внутренние органы, ты все равно будешь продолжать предлагать себя, как женщина, которой надоело чувствовать себя мертвой. И, может быть, случится чуть больше алкоголя. Или чуть меньше привычки выживать. А может, истлеет старая коробка и проклятые ленточки. И что-то случится.

А может быть, и нет. Кто знает?

4. Кристальная Ярость

Под острой иглой патефона Бесконечности, под шипение сакральной угольной дорожки, под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди вылуплялась на свет Кристальная Ярость. Чистота её тона была так мучительна для скорлупы, что она мечтала о несуществовании. Но не у кого было спросить, куда рвануть, чтобы наконец рвануло. Боль пронизывала скорлупу целиком, от прекрасно задуманных светлых волос на макушке до вполне удавшихся крепких пяток — весь конкретный ужас бытия, от обделенности молоком до всего тончайшего, невидимого глазом, но безусловно изученного тканью стихов, а теперь уже отвратительного, отвратительного, потому что неспасающего... — вот только что оно было молоком и медом, но теперь уже рукой, занесенной для удара. Или для привычки принимать удары?

Неравенство частей особенно ранило скорлупу. Опережающие части светились в общей темноте, сбивая с ног неслучайных прохожих своей несравненной харизмой, а отстающие — лежали под небом внеочередного Аустерлица, задыхаясь от нежелания дышать. Отстающие части, с опережением опережающих, горели, даже когда думали, что стоят вне. В начале нерешительности, которая сама и есть боль. Во времени боли, впрочем как и во времени радости, правая рука не ведала, что делает левая, что уж говорить о видении общей картины? А картина распространялась вокруг скорлупы, притягиваясь и отталкиваясь, задевая и задеваясь, бесконечно отзеркаливаясь в каждом открывающемся портале, обмениваясь шариками смысла, невыносимой нежностью и провокациями вызова. Так — никто никого не ведет, все идут в одновременности.

Боль — до первого шага по углям. А дальше ты уже сам огонь. Никто не видел, откуда свет, но все головы повернулись к испуганному Ребенку, сделавшему Еще Один Шаг.

Кристальная Ярость вышла за дверь и прикоснулась к миру. Мир заплакал.

5. Стук другой стороны

Ничего не изменилось за эти века, мой космический друг. Круг за кругом, повторяясь и отражаясь, входит сознание в дом плотности, удивляется тропинке, ведущей от порога, льстит себе знанием дома иного, слегка трепещет от ужаса забывания и все же движется дальше, дальше, в глубину болевого сновидения, чтобы потеряться, потому что оно должно. Вечный платоновский мальчик бежит за бабочкой в горы, все так прекрасно начинается, накапливается, концентрируется... и так мучительно возвращается, чтобы признать наконец свою завершенность. Она уже здесь, за стеной (нами ли нарисованной — но нами присвоенной, нами оберегаемой), и слышен стук с другой стороны, вечный стук другой стороны. Телесная мука его непрестанного продолжения, гарант моего дыхания, когда-нибудь вскроет меня и закончится сама, но музыка будет звучать вечно.

Все давно сбылось, ты знаешь, но выстроено вокруг того, что поставлено здесь не для меня. Это просто дар. А я все еще думаю, что трусость моя продлевает мучения дальше того, что необходимо, создавая череду бессмысленных (но нами о-смысленных) со-бытий и прикосновений, принадлежностей, общего долгостроя и неустроенности. Я утомительно повторяюсь в жестах, важностях и вкладах руки — и повторяю каждым новым словом тоскующую молитву вечного возвращения, признания совершенства несовершенного, принятия полноты. «Я не отпущу тебя больше никогда» — лгу я снова своей завершенности, как мужчина, вошедший в море с женщиной и выходящий без нее. Но и моя давняя ненависть к декорациям ослабевает, и детская песенка новизны меня уже отчетливее, точнее, мягче.

Но даже оттолкнув ее от себя и уйдя без нее — я уйду с ней. Музыкой стука сердца другой стороны.

6

Мы теряем людей не в тот момент, когда наши новые образы и действия вступают в противоречие с их суждениями. А в тот момент, когда нам становится с ними скучно. Все остальное — жалкие игры стоячего ума для оправдания радости подвижного сердца.

7. Слеза шамана

Внутренний шаман и его вечная любовь жили в хижине-развалюшке на Окраине Всего. Внутри хижины всегда царило спокойствие, а из окна открывался изумительный вид на Океан Бесконечности — в ясные дни ветерок доносил оттуда тонкий аромат её сновидения. А когда серое облако человеческих драм накрывало хижину с головой и просачивалось снегом в грудную клетку, шаман говорил ему: «Люблю тебя вечно, всё остальное ты придумал.» Чаще всего облако отвечало ему рычанием, иногда игнорировало, иногда торговалось, но от порции свежей крови не отказывалось никогда.

Лёгкие шамана были изъедены человеческим страданием. Его любовь поседела, но казалась ему еще прекраснее, чем в первый день творения. Шаман решил больше не мучить её и сказал облаку: «Вам не нужна вечная любовь. Вы хотите лишь рвать друг друга на части, кусок за куском. А когда все закончится, самым ужасным разочарованием для вас будет вновь услышать «люблю тебя вечно». Потому что тогда и драме конец. Но вам ведь это не понравится?»

Шаман смертельно устал смертельно уставать и вышел из облака, чтобы поговорить с теми, кто не испытывал драм. Земля засияла при встрече и молча подставила себя печали шамана, как ладонь под подбородок. «Мы облетаем,» — с нежностью прошелестели осины, кивая в знак согласия происходящему. «Я тоже облетаю,» — ответил шаман и почувствовал удовлетворение. Реке он отдал свою единственную слезу, а она спросила его, зачем он так много внимания отдает тем, кто скоро исчезнет. «Но тебя я помню,» — прогремела река, — «ты пел обо мне». И бережно унесла слезу туда, где ее никто не найдет.

Облако терпеливо ожидало возвращения шамана, уверенное, что всё будет как прежде. Но шаман знал, что в нем больше не осталось ни капли крови. Океан Бесконечности подступал все ближе к хижине, слизывая языком остов идентичности. А с ним и всю старую эпоху посредничества.

Седые волосы любви в солнечных лучах казались нитями белого света.

8

Пока чистота сознания не будет омыта от липкости коллективных грузов — и в особенности от ответственности за них — единственной исцеляющей энергией останется энергия Благодарности. Вот и все хоопонопоно…

А сознанию ничего не нужно. У него ничего не болит.

9

Осознанность — опасная штука, что-то вроде змеиного яда с наркотическим действием. Если ее не уравновесить любовью к себе и безжалостностью, она в любой момент способна превратиться в свою противоположность, либо уничтожив так долго вынашиваемое освобождение, либо подложив свинью его иллюзорного присутствия. Она должна очищаться от примеси целей и намерений, пока не станет сама собой.